Соседки охали да вздыхали: и в кого ж у тебя такая уродилась, Данута. Наши все светлые да телом полные, а эта чернявая, мелкая да востренькая. Наши все за прялкой да за вязаньем, а эта все по лесам, да в такие места ходит, куда и мужики только втроем и с дрекольем, и то разве спьяну сунутся. А этой и ничего, как с гуся вода. И годков-то отроду десять, а уж смотрит на тебя, ровно старуха.

Как в возраст войдет, что делать будешь, Данута? Как замуж-то этакого волчонка выдавать?

А и ничего, говорила Данута. А и выдам. Не смотри, что некрасивая — зато ум у ней есть, вон когда у Канры-Мельничихи плод ногами шел, кто разродиться помог? Она, Сигрунн. Будет ей все, и муж, и доля, и пусть, что чернявая.

Сигрунн слушала и думала, что сбежит. Все равно. Курицы эти глупые, только бы мужа найти и с прялкой сесть. А вот она слыхала, есть город, где одни колдуны живут. Туда пойдет, будет учиться. Работать будет, хоть и полы подметать, или за детьми ходить — оно как, у колдунов-то тоже дети родятся. Найдет себе дело, и выучится, а куры эти пусть сидят да языками чешут хоть и до самого конца времен. Ей-то что.

Ягода-огневка, да побег сталь-травы, да гриб-дождевик, настоять в трех водах — так учила ведунья-отшельница в холмах. Пряталась она от людей, да от Сигрунн не спряталась. В трех водах настоишь, выпьешь семь капель, а остальное вылей на четыре стороны света, да духам поклонись. Тогда увидишь, куда тропа ведет. А как будущее видеть, не скажу тебе. Пока дите не родишь — нельзя ведьме. Ступай-ка пока, черники набери, наварим варенья. Зимой-то тоже есть надо.

И шла, и варила, а рыба-то ей словно и сама в руки плыла. В деревне смеялись, что знает чернавка рыбное слово.

Ушла бы она раньше, да не могла ведунью бросить. Как та одна? Да и то сказать, не всему еще выучилась.

Так и задержалась, дождалась, как шестнадцать сравнялось, и явился к матери жених, уж и тканей принес городских, да связку фазанов — сам подстрелил, да колечко золотое — Сигрунн на пальчик.

Свой не взял бы чернавку, ведьму лесную, шишигу — чужак нашелся. Охотник был, из дальних земель. В деревне-то и рады — крепкий мужик, всегда подмога, а стреляет — белку с двухсот шагов бьет. И понимание имеет, что не всяку девку сватать может, потому — пришлый, взял чернавку за себя.

Вся деревня на свадьбе гуляла, ну, и Сигрунн тоже старалась на людях-то не плакать. Она свое уж отплакала накануне, когда ведунье рассказывала. Та только вздохнула: судьба твоя такая, дева, так надо. Дорога твоя, что река, петлять будет, а всегда к морю выведет. Иди, да не бойся, да сердцем будь крепка.

Поначалу-то муж добрый был. И в лес ходить не запрещал, и нет-нет, да и подарочек принесет какой, платок цветной, аль сережки с камушком. Сигрунн и плакать забыла, и за прялку взялась, хоть и путались у нее нитки, а старалась. А прошло две луны, и поняла она, что тяжела.

Побежала к ведунье своей — а нет уж ведуньи на том месте, и избушки нет. Угольки остались, уж и остыли. Криком кричала Сигрунн, а не вернешь. Покричала, да замолчала, да домой пошла. Муж дома. Что ж — сказала ему, как есть, что дите ждет. Как по голове стукнула его. Глаза у него стали белые-белые, страшные, и с того дня ни слова доброго не слышала от него.

Бывали и у них мужики, что жен своих уму-разуму поучить любили — да те-то больше спьяну да в горячке. Случалось, и всем селом буяна утихомиривали. А было и так, что втихую одна Сигрунн попросила, та и сделала отвар. Чахнуть стал муженек-то. Совсем не помер, но жену учить поленом уж не мог.

А этот не то. Не злился вроде, и капли в рот не брал. Войдет, посмотрит глазами белыми — и шварк ее за волосы да о стену башкой. И шипит: «Сбежать не думай — найду по следу, а стрелы верные у меня». Боялась его Сигрунн, да и дите жалко было неродившееся еще. Ведь и убьет ее, не посмотрит, что брюхо растет, а там — знала Сигрунн — девочка. Уже имя придумала, Магдой хотела назвать.

В свой срок и родила. Хорошенькая девочка была, ни в мать, ни в отца — глазки голубые, умненькие, волосики золотые. Ласковая да тихая. Сигрунн не нарадовалась на нее. А что муж вроде еще злее стал, не видела — так дочку, свет свой, любила, что и не замечала ничего. Приложит девочку к груди, а та, ровно кошка, воркует, да улыбается, вот и счастье. Пела ей, рассказывала про город колдунов, где дома выше самой высокой сосны, а одеты все в шелк и бархат.

Года девочке не сравнялось, когда пришла беда. Соседка прибежала: на выселках у одной ребенок ногами идет, помоги управиться, повитуха-то уж что ни делала — помирает баба. Сигрунн подхватилась — а девочку куда же? Мужу, соседка говорит, оставь, что ж родной отец, не присмотрит?

Не было времени подумать. Две жизни ждали ее на выселках.

Вернулась счастливая — услышали ее духи. И мать жива, и младенец — а до чего мальчик-то крепкий да бровастый, порадовались, да Сигрунн целую меру зерна насыпали в награду. Шла домой — душа пела. Ничего не почуяла... бывало, дождь чуяла за день, а судьбу свою проглядела.

Вошла, мешок с зерном на пол, и к колыбели.

Магда как живая была — реснички длинные, щечки розовые еще. Только смотрит Сигрунн — не хочет смотреть, а смотрит — и видит, что не хочет видеть. Не дышит ее девочка, и на шейке у нее — уж как любила Сигрунн ее щекотать, а та и улыбается, и смеется, вот радости! - на шейке пятна черные от пальцев.

И белоглазый уж рядом и шипит: слово скажешь — убью, знаешь меня.

Хотела спросить, за что. Рот открыла и не может ни слова молвить.

На другой день хоронили девочку ее. Сигрунн все молчала, не плакала. Мать пришла. Поплачь, говорит, легче станет. Молчала Сигрунн. Канра-Мельничиха пришла — вот, говорит, судьба, мою дочку спасла, свою потеряла. Сигрунн все молчала. А как зарывать стали, вся деревня пришла на холм. Дождь шел, и слякоть под ногами была, хлюпало, и Сигрунн смотрела на них, как они поднимаются, как девочку ее в землю кладут, а сами — мертвые. Все до одного, кого видела она, мертвецами стали и бродили без покою и доли по земле.

И поняла она — теперь ей можно видеть будущее, как ведунья говорила.

Пошла к матери, достала сундучок свой старый с травами да порошками. Ничего не забыла, что головой не помнила, руки делали сами. И все вспоминала, как белоглазый домой пришел, а куртка гарью воняла. Вот, значит, кто ведунью-то.

Состряпала, что надо. Сказала матери — если что, не поминай лихом. Та вскинулась: да как, да что! - да Сигрунн слушать не стала, пошла домой. Мужу ужин подавать.

Дом ее горел ярко, и она издалека видела зарево. Один раз обернулась.

Слыхала она, у других народов есть обычай — покойников на костре сжигать. Что ж, муж ее чужаком был, выходит, по обряду похоронила она его.

Больше не оборачивалась.

Шла она долго, да где шла — следов не оставляла. Где могла, собирала по крупицам знания, да умения, да истории. Один раз шаманку из орков встретила — та ее чуть по голове палкой не огрела, да ничего, потом поладили. Слов друг друга не знали, говорили через духов. Был у них один, все поболтать любил. Ничего, хорошо жили, да потом солдаты убили ее, а Сигрунн погнали подальше, мол, нечего с врагом якшаться, живи с людьми.

Пошла Сигрунн и дальше. У гнома училась — ох и умный был, и не как люди, злобы не было в нем. Все внушал: не отвары у тебя, а эликсиры, слова надо правильные знать. И называется это «высокое искусство алхимии». Чему только не учил ее, даже такому зелью, что выпьешь — и никакая собака след твой не найдет. И такому, что сама будешь как мертвая лежать, а дух твой в дальние страны отправится. Что же, Сигрунн училась. Как всему выучилась, ушла и от него. Пошла дальше на юг, да не задержалась — люди ей не милы были. Все видела того, белоглазого. Так и бродила по миру, пока не устала. Как устала — нашла дом в лесу, стала жить. Призрак у нее там был, так никто и не совался. Что ж, и собаки не надо — ни грабитель не подойдет, ни попрошайка. А кому очень надо, те узнают. И узнали, стали приходить, просить — погадай, матушка, да пособи, матушка, да полечи, матушка. Кого лечила, кому и отраву сыпала — иных только хорошей отравой исцелишь.

Шишигой стали звать ее.

А была она Сигрунн Вальдес, родом из Перекрестка Корина, что на озере Мерельтар.